А потом вдруг пошел дождь: это искренние молитвы экзарха развеяли злые чары…
Наутро пришли стражники, остригли арестанта, переодели, пряча глаза… Понесли в паланкине с решетками к площади назиданий. Даттам глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет свежими лепешками, и зелень так и лезет, так и тянется, хватает за душу пальчиками. Стоит Верхний Город, — здания как жемчужины, стены как оправа… осунулся, погрустнел.
Даттама, однако, пронесли мимо площади для назиданий под самыми иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот, через пять арок — вниз, вглубь, — крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.
Развязали, повели… Сюда мятежники не ходили: лес колонн, кущи столбов, старая катальпа меж золотых столбиков, нефритовая галерея… Ввели в павильон: стены — в узорочье, узорочье — в зеркалах, от зеркал павильон как человечья душа: снаружи — замкнут, изнутри — безграничен.
В зеркальной комнате сидели трое, настоятель храма Шакуника, секретарь экзарха Арфарра, и сам экзарх. Экзарх обмахивался веером, а Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.
Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой дверь, но рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы тот сел, и проговорил:
— Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.
Даттам пожал плечами:
— Я так понимаю, — сказал он, — что мой дядя вчера отступил от города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.
— Ваш дядя, — сказал экзарх, — вчера был назначен моим указом наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с моими войсками выступили против разбойника Бажара. Только злодеяния прежних властей толкнули народ на мятеж: почему бы не помириться с теми бунтовщиками, которые, по мере сил, выказывали свою преданность династии?
Даттам помолчал, а потом сказал:
— Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.
Экзарх засмеялся:
— Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже, чем черную магию, — и протянул Даттаму зеленый треугольник.
Даттам развернул письмо: а это был ежемесячный отчет соглядатая. Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и число на нем стояло за две недели до начала восстания.
Тут-то Даттам понял, и отчего пророк отказался от императорского титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил Баршаргу.
— Это что ж, — спросил Даттам нового наследника империи, — мы подняли восстание по твоей указке?
— Разумеется, да, — сказал справа Арфарра. — Истинные причины вещей скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых не было бы истинных причин.
— Разумеется, нет, — сказал настоятель храма Шакуника. — Провокация опасная вещь. Если государство играет с огнем, как ребенок, оно, как ребенок, и обожжется.
Тогда Даттам повернулся к монаху.
— И вы обо всем знали, — спросил он, — еще до того, как продали нам зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?
Настоятель удивился:
— Никакого мы зерна не продавали… В благодарственном манифесте экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис даром, в дни народного бедствия…
Помолчал и прибавил:
— Между прочим, наш дар окупился сторицей — господин экзарх пожаловал нам земли по Левому Орху.
Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:
— Значит, мы даже не могли выиграть. Великий Вей — вождь повстанцев провокатор правительства!
И расхохотался. Потом умолк и спросил:
— Ну а мне-то вы зачем все это рассказываете? Перед виселицей? Я-то милости недостоин, я провокатором не был…
Арфарра молчал.
— Не скрою, — сказал Харсома, — ваши преступления велики, господин Даттам. Пролиты реки крови, пепел от рисовых хранилищ достигает локтя толщиной, матери варят младшего брата на ужин старшему… Кто-то же должен за все это отвечать?
— Тот, кто нанимал провокаторов, — заорал Даттам, вскакивая на ноги.
— Сядь, — негромко сказал Харсома.
— Нет не сяду! Мы сожгли половину провинции и продавали варварам другую, — и все затем только, чтобы ты сел на место этого мерзавца Падашны?
Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах, и он действительно сел в кресло, чтобы не упасть в ноги Харсоме. Потом он повернулся к настоятелю храма Шакуника и спросил:
— А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, которые я заплатил вам за зерно?
— Я уже ответил вам, — сказал настоятель, — что никакого зерна храм бунтовщикам не продавал, но если вы так настаиваете, я могу сказать, что эти деньги мы ссудили правительству на определенном условии.
— Каком?
— На условии, что вас отдадут нам.
Даттам поднял брови.
— Вы слишком хороший делец и изобретатель, господин Даттам, чтобы скормить вам речным угрям. Мы хотим, чтоб вы трудились на благо храма Шакуника.
— Но я вовсе не собираюсь становиться монахом! — запротестовал молодой бунтовщик.
— Вам придется выбирать между рясой и плахой, Даттам, — вмешался Харсома, — никто, кроме храма Шакуника, не может защитить вас. Баршарг требует отдать тебя ему, за то, что ты повесил его брата. Твой дядя, наместник провинции, тоже не хотел бы оставлять тебя в живых, а если собрать имена всех, кто казнен тобой и выпустить из тебя всю кровь, то на каждое из имен не придется и по половинки капли…
— Говорило сито иголке — у тебя на спине дырка, — презрительно пробормотал Даттам.