Вейская империя (Том 1-5) - Страница 517

517

— Ну, — сказал Иния, — теперь будет суета до третьей стражи. Может быть, пойдем выпьем по чашечке вина?

На соседней улице они зашли в харчевню с двумя сплетенными тыквами на вывеске, и стали цедить через соломинку подогретое вино.

— А я, — сказал Киссур, — узнал стену. Это дворец первого министра. Что же вы говорили о знатной даме? Стало быть, ваша возлюбленная — одна из служанок первой госпожи?

Иния подмигнул и ответил:

— Сказать по правде, дружище, меня пользует сама госпожа Янни.

Киссур не шелохнулся, а только вынул изо рта соломинку и спросил:

— Ба! Да это уж не господин ли первый министр велел задать вам трепку?

— Нет, — ответил Иния, — это один человек из тайного ведомства, который утолял ее в прошлом месяце.

— А гнева господина министра вы не боитесь? Говорят, он рубит глиняное чучело с одного удара.

— Так что ж? Я-то не чучело, а человек. Притом волноваться, согласитесь, следовало не мне, а тем, кто торил дорожку.

— А если первый министр об этом не знает?

— Помилуйте! Каждый лысый чиновник знает, а первый министр не знает! Да как же он может управлять государством, если не видит, какой карнавал у него под носом! С чего ему гневаться? Хороший человек, сам гуляет и жену пускает.

Тут Киссур подумал: «Может быть, этот человек пьян, или врет».

— А видали ль вы самого министра? — спросил он.

— Один раз видал. Был как раз фейерверк у Чареники. Мы встретились в темной аллее. Госпожа Янни потупила глазки, а Киссур Белый Кречет поглядел на меня этаким тараканьим глазом, и говорит: «Ладно! Вот тебе письмо: по этому письму адресат привезет тебе ковры для госпожи Янни. Только учти, что официально я к этому письму не имею никакого отношения и тебя никогда не видел.»

Киссур сидел совершенно невозмутимо и вновь потягивал через соломинку вино. Излишне говорить, что, кем бы ни был человек, встреченный в темной аллее Инией — это был не Киссур, а специальный ряженый.

— Стало быть, — спросил Киссур, улыбаясь, — получается так, что господин министра пользуется женой и ее любовниками, чтобы устраивать те дела, за которые простому человеку полагаются топор и веревка? И ни капли не ревнует?

— Думаю, что ревнует. А что ж ему делать? Если он поссорится с женою и с тестем, то недолго останется первым министром: Чареника быстро подыщет ему замену.

А Киссур все потягивал через соломинку вино.

— А может, и не ревнует, — задумчиво сказал изящный чиновник Иния. Ведь у них, говорят, с государем тесное общение. И в этой восставшей провинции на него многие обижались за грехи задним числом. Чего же ему ревновать к женщине?

— Ну что, — сказал Киссур, поднимаясь, — пожалуй, там твоя корзина опять тебя ждет.

В час, когда открываются храмы и лавки, насмерть перепуганный сотник из городской стражи прискакал во дворец первого министра и застал его у ворот: тот о чем-то вполголоса говорил со своим командиром, Сушеным Фиником, а слуги расседлывали их коней.

Чиновник повалился на колени и, делая большие глаза, запричитал, что городские шайки распустились, кажется, опять, потому что на рыночной площади перед самым дворцом Чареники валяются два голых мертвеца, мужеска и женска пола, и с мужчиной обошлись совсем по-скотски; и как они там очутились, стража не знает, хотя смотрела во все глаза; и трупы еще не опознали, и куда их деть?

— Врешь, — возразил Киссур, — не было там ночью стражи.

После этого он сбил плеткой грязь с сапог и велел ему отправляться под арест, за то, что городская стража ночью хлещет вино по кабакам, вместо того чтобы охранять площадь.

Арфарре раньше всех доложили о происшедшем, он заплакал и сказал:

— Если не арестовать Чаренику, он изменит государю! А если его арестовать, то государю изменят все те, кто связаны с ним!

Велел подать паланкин и, несмотря на отчаяние врача, отправился ко дворцу Чареники по промозглым улицам.

Что он хотел сказать Чаренике, так и осталось неизвестным, потому что Чареника его не принял.

В городе во всех подробностях обсуждали, в каком виде были найдены трупы. Государь был в ужасе. Он знал, что Киссур жесток, но… И к тому же — Сушеный Финик! Его любимый певец!

А Киссур в первый день напился выше глаз, а во второй явился к государю и потребовал казни Чареники. Тут государь, любивший и уважавший Чаренику всем сердцем, не выдержал и выпалил ему в лицо:

— Нельзя казнить отца за то, что ты убил его дочь!

А еще на следующий день послы Ханалая прервали переговоры с Арфаррой и внезапно уехали. Арфарре так никогда и не удалось доказать, что перед отъездом у них состоялось тайное свидание с Чареникой.

17

Весной, когда птицы начали вить гнезда и откладывать яйца, белые и в крапинках, когда гиацинты в императорском саду затрепетали тоненькими белыми пальчиками, и антурии высунули из чашечек цветков красные, розовые, синие блестящие язычки, когда знамена со знаками счастья склонились до земли перед рисовой рассадой, а поля покрылись нежной зеленой травой, позволяющей держать конницу на подножном корму, — Киссур отправился в Харайн.

Жена его, Идари, была с ним. Она ожидала ребенка.

Киссур знал о союзе между Ханалаем и «бронзовыми людьми» и не собирался идти в Харайн там, где его ждали. Он перешел западные горы, чтобы сначала побеседовать с варварами, а оттуда выйти Ханалаю в тыл.

«Бронзовые люди», союзники Ханалая, весьма поразили его во время битвы. Передние ряды их сбросили с себя перед боем всякую одежду, если не считать золотых и серебряных украшений, вертели топорами и дико завывали. Но бронзовые их топоры не годились против ламасской стали, а слушаться начальников они не умели совершенно. Киссур убил в поединке князька «бронзовых людей» и взял себе его серебряную кольчугу. Войско Киссура радостно закричало, а варвары, по невежеству, завопили что-то непонятное.

517