Вейская империя (Том 1-5) - Страница 87

Молочник подписал все, что продиктовал Донь. С подписанной бумагой Донь отправился к судье. Когда судья узнал, что Марбод Кукушонок жив, лицо его от испуга стало как вареная тыква.

— Вот какое самоуправство творят поручители, — жаловался Донь. — И представьте себе, что эта скотина сначала еще клеветала на вас. Это при чужеземце-то!

— Что же делать? — сокрушался судья.

— А все оттого, — сказал Донь, — что городская ратуша жмется на жалованье профессионалам! — И выложил на стол список: — Пусть эти двадцать пять человек получат регулярное жалование и официальные полномочия.

Судья безмолвно подписал бумагу.

— Через год, — сказал Донь, — я выловлю половину ламасских воров.

«А другая половина, — мысленно прибавил он, — сама поделится добытым…»

Среди толпы на площади у городского суда стоял Неревен и поджидал нового королевского советника Ванвейлена. «Странно, — думал Неревен. Это, конечно, часто бывает, что преступления разгадывают во сне. Однако боги всегда ниспосылают разгадку в виде того, что первично, то есть символов, а не в виде вторичного, то есть фактов. Странно, странно, что он во сне видел рожу преступника, а не какую-нибудь хитроумную загадку». Неревен прислушался: в толпе хвалили за гордость Марбода Кукушонка, хвалили советника Ванвейлена, а больше всех, как всегда, хвалили советник Арфарру, который несомненно и нашел, вместе с Ванвейленом, виновника.

Вечером усталый и побледневший Арфарра принял Ванвейлена и стал расспрашивать его о ярмарке. Ванвейлен долго и пространно говорил о старейшине в желтой шапке.

— Боги, говорит, не торгуют… А ведь и вправду не торгуют! — вдруг сообразил Ванвейлен. — Воруют, убивают, творят, — а торговать не торгуют. А в империи крестьяне тоже так говорят?

— В империи, — сказал Арфарра, — говорят по-вейски, а не по-аломски.

Ванвейлен не понял:

— Какая разница?

— Это ведь не крестьянин вам говорил о тождественности собственности и собственника, это ведь язык за него говорил. Алом ведь не говорит: «Мой горшок», он говорит: «Я — горшок, я — меч, я — конь». Сеньор считает, что человек не имеет собственного «я», если у него нет коня и меча, а горожанин думает, что у него нет «я», если нет дома и лавки. Человек уверен, что его «я» есть его имущество, и когда он умирает, на тот свет за ним отправляют все составные части этого «я» — одежду, оружие, утварь… Советник помолчал и грустно добавил: — И добиться в такой стране благосостояния — это все равно, что добиться учености в мире, где книги жгут со смертью автора.

Арфарра внезапно закашлялся. Прибежал монах. Ванвейлен терпеливо ждал, пока советник пил теплый и склизкий настой морских желудей.

— А что значит «я» для вас, господин советник?

Арфарра помолчал, потом произнес:

— «Я» — это такое условное слово, которое получает значение лишь в акте речи, и значением которого является лицо, произносящее речь.

Королевский советник закутался в плащ.

— Господин Ванвейлен, — сказал он. — Буду с вами откровенен. Вы не раз становились на мою сторону. Почему же вы сегодня сделали все, чтобы спасти от казни Марбода Кукушонка?

— Но ведь он невиновен, — сказал Ванвейлен.

Арфарра вздохнул. Он понял, что все-таки имеет дело с дикарем. Дикарем, который и хотел бы соврать на божьем суде, да не смеет, потому что думает, будто его тут же поразит молния.

Ванвейлен возвращался в свой городской дом задумчивый и невеселый. Вокруг обустраивались на Весенний Совет: Ванвейлен впервые сообразил, почему в Мертвом Городе нет деревьев: их все время вырубали на палисады, частоколы и костры.

В самой Ламассе было людно и весело. Нищий монашек-ятун привязался к Ванвейлену, клянча погадать. Ванвейлен кинул ему монетку и спросил, мудрый ли человек советник Арфарра. Нищий спрятал монетку и сказал:

— Мудрому человеку, однако, не пристало быть при королевском дворе.

Ванвейлен доехал до своего городского дома. Дом раньше был пекарней и лавкой. Тын вокруг был прочный и гладкий; городские цеха запрещали иметь зазывные вывески и иным способом отбивать покупателей друг у друга. На воротах бывшей лавки висел, впрочем, щит с бронзовым навершием. Городская ратуша раздала для украшения щиты, захваченные в битве против далянов, когда, по словам горожан, «третьи стали первыми».

Ванвейлен спешился во дворе. У коновязи ели овес два незнакомых недорогих коня: саврасый и вороной с белой отметиной. Ванвейлен вгляделся в шитье на переметной суме — два лося с длинными переплетенными шеями, «травяное письмо». Гонцы от графа Арпеша, стало быть, известия о Бредшо после двухнедельного перерыва.

Ванвейлен взбежал в обеденный зал. Пятеро землян сидели вокруг дубового стола и вид у них был такой, про который говорят: и пест сломался, и ступка треснула…

— Бредшо?! — спросил Ванвейлен, увидев письмо.

— С Бредшо пока все в порядке, — ответил Хатчинсон.

А Стависски влепил кулаком по столу и сказал:

— О, боже мой! Какие мы идиоты! Страшно думать, что с нашим кораблем делают в империи!

12

ИЗ ДНЕВНИКА БРЕДШО:

«1-й день Суюн третьего месяца.

Вот уже вторую неделю, как я путешествую с Даттамом, самым крупным торговцем королевства и побратимом короля.

Официальная цель нашей поездки состоит в том, чтобы судиться с общиной бога-рудокопа Варайорта. Есть где-то в горах серебряный рудничок, на который Даттам положил глаз. Земля вокруг рудничка принадлежит дружественному Даттаму графу какому-то, но — вот загвоздка, — сама община рудокопов свободна. Рудокопы люди серьезные, потомки каких-то не то разбойников, не то повстанцев, и в конце предыдущей династии заимели от государства договор, согласно которому не продадут себя никому, пока „стоит белое озеро и белая скала“, — имеются в виду озеро и скала на островке.