Вейская империя (Том 1-5) - Страница 488

488

— Я об этом полагаю, — отвечал с важностию Шимана, — что это дело божие.

Нан взглянул в глаза еретика и с удивлением обнаружил, что они совершенно безумны.

— Великий Вей, — сказал с тоской министр Андарз, — они разбили все вазы из собрания Мнадеса. Последние вазы Ламасских мастеров! И знаете, кто это был? Только лавочники, ни одного нищего! Нищие завидуют лавочникам, а не министрам! Все разбили, и кричали при этом: „Кто украдет хоть ложку, будет повешен!“

Шимана не удержался и сказал:

— Это автор памфлета о „Ста вазах“ растравил им душу. Если бы не этот памфлет, о вазах бы не вспомнили.

Это было жестоко: многие знали, что автором памфлета о „Ста Вазах“ был сам министр полиции.

— Эти вазы, — сказал Андарз, — спаслись при государе Иршахчане, когда дворец горел три месяца. А знаете, что эти лавочники сделали потом? Попросили заплатить им за шесть часов работы!

Наконец глава еретиков, беглый министр полиции и народный министр закончили праздничный обед. Андарз едва притронулся к еде. Перед глазами его стояли печальные и немного удивленные глаза зверей на раздавленных черепках. Он едва сдерживал себя, чтоб не разрыдаться и чувствовал, что что-то непоправимо оборвалось в мире.

Подали чай.

— Что мы будем делать, — сказал Нан, — если государь не подпишет конституции?

Еретик Шимана подозвал мальчика с розовой водой, вымыл в воде руки и вытер их о волосы мальчика.

— Мне было видение, — сказал Шимана, что государь Миен жив.

Государь Миен, напомним, был старший брат царствующего государя Варназда, тот самый, которого монахи-шакуники подменили барсуком. Вдовствующая государыня дозналась об этом и казнила и барсука, и монахов.

Шимана хлопнул в ладоши: одна из дальних циновок приподнялась, в глубине комнаты показался человек. По кивку Шиманы он подошел поближе. Ему было лет тридцать на вид. Простоватое лицо, подбородок скобкой, глаза широко расставлены и чуть оттянуты книзу. Самое смешное, что человек и вправду несколько походил, сколь мог судить Нан, на казненного юношу.

— Как же вам удалось спастись, — спросил Нан, — и где вы были эти одиннадцать лет?

— Я, — сказал человек, по-детски выкатывая глаза, — был предупрежден о замыслах монахов, и лежал в постели, не смыкая глаз. Когда монахи, превратив меня в барсука, хотели меня задушить, я выскочил и утек через очаг. И, — запнулся государь-барсук, — я бегал по ойкумене одиннадцать лет, уязвляясь страданиями народа, а неделю назад мне во сне явилась матушка Касия, и сказала: „Сын мой! Иди в храм красных циновок и потри там голову об алтарь — Единый Господь простит тебя, и твой облик и твой престол будут возвращены тебе“.

— Я, — прибавил человек, с надеждою глядя на Нана, — буду хорошим государем. Я видел страдания народа.

Расколдованный барсук поцеловал руку Шиманы и удалился.

— Ну что? — спросил с надеждой Шимана.

— У него неплохие манеры, — сказал Нан.

— Нет такого идиотизма, — сказал министр полиции, — которому бы народ не поверил.

— Политика, — сказал Нан, — это искусство говорить языком, доступным народу. От их речей, — и он кивнул куда-то в сторону залы Пятидесяти полей, — народ скоро соскучится, а про барсука он понимает.

— Вот, — сказал Шимана, — и я то же думаю. Если государь не подпишет конституции… Хотел бы узнать ваше мнение: что мне делать с расколдованным барсуком?

— Заколдуйте его обратно, — фыркнул Нан.

Меж тем делегация Доброго Совета пожаловала во дворец. Государь наотрез отказался видеть этих людей. Киссур стал настаивать; с государем случился припадок астмы. Делегацию, в особом зале, принял Злой Совет. Глава делегации, пожилой старости цеха красильщиков, зачитал длинный шелковый свиток.

Староста был испуган великолепием дворца и отсутствием государя. Конечно, он был человек рассудительный, в оборотней не верил, днем, во всяком случае… Но кто его знает? Какой страшный старик с золотыми глазами!

Киссур стоял, презрительно выпятив губу. Спина Киссура болела от побоев, а душа… Великий Вей! Киссуру казалось, что все смотрят на него, как на труса. Он бежал! Кинулся в воду, как карась! Правда, он убил нескольких человек, Киссур не считал, скольких именно. Но он бежал, а не умер за государя! А почему? Да потому, что сам бой был несправедлив! Справедливый бой — это тогда, когда военачальник бьется с военачальником, а дружинник — с дружинником! Дружина не будет служить сеньору, который не дерется впереди, и сеньор никогда не потерпит, чтоб самый богатый противник достался какому-нибудь простолюдину. А здесь? Что за подлый бой!

Не только Андарз, негодяй и взяточник, не думал быть впереди, но сама головка мятежа заседала в городской префектуре и занималась… бог ее знает, чем она там занималась? Если шестьсот человек сошлись вместе, и это не войско и не пирушка, то разве можно понять, зачем они сошлись вместе?

Делегат окончил чтение, Киссур посмотрел на свиток и сказал:

— А ну-ка отдайте мне этот свиток!

— Он его разорвет! Не давай! — зашипел один делегат другому.

— Клянусь божьим зобом, — зашипел Киссур, — обязательно разорву, и на одном конце повешу Нана, а на другом — Андарза!

— Трудновато это будет тебе сделать, — съехидничал лавочник, — потому что в твоем войске — двадцать варваров, а в нашем, — весь народ.

Киссур усмехнулся и сказал:

— По трем причинам войско терпит поражение. Во-первых, когда военачальники больше хотят свести счеты друг с другом, чем с врагом. Во-вторых, когда, победив, воины, в погоне за добычей, перестают слушаться полководца и становятся уязвимыми. В-третьих — из-за зависти богов. Оттого же, что в одном войске больше народу, а в другом — меньше, поражения не терпят никогда.

488