Вейская империя (Том 1-5) - Страница 501

501

Наместник Ханалай был человек простой, неученый — как он сам говорил. Поэтому ему случалось часто делать ошибки в управлении, и когда ему на эти ошибки указывали, он их поспешно признавал и исправлял. Чиновники очень любили наместника, который соглашается с замечаниями подчиненных, и так уважает ученых. Народ обожал человека, который из справедливого разбойника стал чиновником. Что же до людей богатых — они были приятно поражены, как охотно этот взрослый ребенок спрашивает их мнение и слушается их советов.

И вот, например, один из богачей, по имени Заххад, купил удивительную лошадь. Лошадь так понравилась Ханалаю, что ему приснился сон о том, как Заххад дарит ему эту лошадь, и Ханалай раз пять или шесть пересказывал этот сон Заххаду. Наконец Заххад привел лошадь и поставил ее у пруда, на берегу которого он кушал чай с другими уважаемыми людьми и с наместником, и сказал, что сон наместника исполнился: Заххад-де подарил ему лошадь во сне, а наяву он дарит наместнику отражение лошади.

Все посмеялись шутке Заххада, а через неделю наместник арестовал его за какие-то пустяки. Тогда уважаемые люди пришли к наместнику и объяснили ему, что так делать не годиться. И что же Ханалай? Вы думаете, он арестовал этих наглецов? Ничуть не бывало! Он хлопнул себя по лбу, вскричал:

— Ах я неученая скотина! С моим ли умом сидеть на такой верхушке! — и в тот же день Заххада выпустили.

Ханалаю в это время было лет сорок пять-сорок шесть. Он был человек большого роста и с пудовыми кулаками. За последний год он немного раздобрел, но сохранил всю свою страшную силу. Голова его, с черными, жесткими, как колючки репья, волосами, с большими умными глазами цвета шкурки копченого поросенка была почти всегда повязана широкой черной лентой, закрывающей давнее клеймо.

До сорока четырех Ханалай не умел ни читать, ни писать, однако, став наместником, принялся за эту науку. Он завел себе особого чиновника, с которым по утрам, перепачкав пальцы тушью, прилежно, по его собственному выражению, «валял ворон». Через год он вполне преуспел, однако по-прежнему требовал, чтобы чиновник читал ему документы вслух. Ханалай предпочитал устные донесения потому, что потом всегда можно было сделать вид, будто не запомнил неприятной просьбы. На самом деле Ханалай запоминал прочитанное с первого раза, а незнакомые слова — со второго. И хотя речь его оставалась речью простолюдина, многие считали, что прежняя невоспитанность овладевает Ханалаем лишь при неприятных гостях. Бывает, приедет такой гость, Ханалай громко хохочет, берет его под руку, рвет для него мясо руками. Гость сидит как в воду опущенный, аппетит у его пропал. Ханалай сердится на малоежку, лично подносит рог, из которого пил сам, начинает петь пьяную песню. Глядишь, а гость уже отбыл в кустики, и не смеет потом показаться на глаза Ханалаю, и уезжает домой, так и не упомянув о своем деле.

Помимо еженедельных охот и забав, и невероятных попоек, на которых Ханалай единственный оставался трезвым и внимательно слушал пьяную болтовню, предпочитая этот способ осведомленности всем другим, — Ханалай вдруг пристрастился к игре в «сто полей». И это было совершенно удивительно, что человек, начавший играть в «сто полей» в сорок четыре года, обыгрывал чиновников с газельими глазами и пальчиками тонкими, как молодой бамбук.

Свен Бьернссон проходил Олений мост, когда его нагнали трое всадников:

— Пожалуйте с нами.

Яшмовый араван не очень удивился и пошел. Несмотря на то, что объявления о его аресте висели на каждом столбе, араван Фрасак после смерти Шаваша перестал гоняться за проповедником, и Бьернссон больше не опасался ничего. Через час его привели в освещенный факелами двор наместника.

Когда Бьернссона ввели в беседку, господин наместник сидел в креслах, а десяток его гостей — ниже, на коврах и подушках. Ханалай встал, почтительно поклонился проповеднику и подвел его за руку к накрытому столу: кресла наместника остались пусты, только громовая птица таращилась с подголовника.

— Большая честь для меня, — сказал Ханалай, — приветствовать вас в своих покоях. Поистине, ничье слово не значит столько для народа Харайна, как ваше слово.

Бьернссону эти комплименты не очень-то понравились.

— Я, — сказал Ханалай, — человек неученый, о чем тут толковать. Рубить умею, а ведать душами или гражданскими делами — увы!

Кто-то почтительно возразил сбоку:

— Люди выдающихся достоинств не нуждаются в образовании, как самородное золото не нуждается в плавильном котле: лишь презренные металлы, медь и железо, нуждаются в дроблении и переплавке…

— Цыц, — сказал Ханалай, — не пори чепухи! — и продолжил, обращаясь к яшмовому аравану:

— Святой отец! Прошу у вас совета. Я, конечно, недостоин и неучен, но предан государю. Как только я услышал, что в столице бунт, я собрал войско и выступил на помощь государю. По счастию, бунт был подавлен, и в дороге меня встретил гонец с изъявлением благодарности и просьбой оставаться на месте. А вот теперь мне прислали из столицы такое письмо, — и Ханалай протянул проповеднику письмо, вернее, расшифровку оного, выполненную отменным секретарским почерком. «Господин наместник! Новый первый министр, Киссур Белый Кречет, сказал о вас: „Это ставленник негодяя Нана! Он повел войска к столице, чтобы помочь бунтовщикам“.» А его помощник Арфарра заявил: «Государь! Не выказывайте ему недоверия! Осыпьте наместника дарами, но под любым предлогом вызовите в столицу без охраны!»

501