Вейская империя (Том 1-5) - Страница 84

Неревен думал о том, как вчера Ванвейлен обращался с кольцом на пальце, и чем дальше, тем меньше ему это обращение нравилось. Важнейший знак — как человек относится к талисманам. Для варваров талисман, например, — вроде топора, или светильника, или раба: силу имеет, воли не имеет, за неповиновение должен быть бит и некормлен. Ржаные корольки не признают идолов; как может в куске дерева быть заключен тот, кому вся вселенная мала? Учитель тоже не верит, что деревяшка может заключать дух, однако считает идолов книгой для неграмотных. Соблюдает все обряды, говоря, что едва начнут менять установленные порядки во имя блага, как тут же начинают их ломать во имя зла.

Господин Даттам… Господин Даттам шутит: амулет — наилучший товар: чем дальше от места изготовления, тем редкостней и дороже. Еще господин Даттам уважает амулеты, потому что считает, что деньги произошли от священных вещиц.

Но чужеземцы… Ванвейлен, хотя и не походил на дикаря, относился к амулету, как к инструменту — вот как к шакуникову глазу.

Неревен вздрогнул и опустил трубку. Надо сказать, что с тем, чтобы рассуждать правильно, мальчик рассуждал на вейском языке, который тут называли языком богов, а на языке богов словечко «как», собственно говоря, отсутствует, и всякое сравнение на самом деле означает отождествление. Поэтому нельзя сказать: «к амулету, как к инструменту». А можно лишь: «к амулету, на деле являющемуся инструментом».

Хотя советник Ванвейлен часто и много говорил с посланцами городов и знатью, и с обвинителем Ойвеном, который по собственному почину представлял интересы ламасских бедняков, — он плохо представлял себе обычаи того дремотного крестьянского мира, который омывал, как море, стены городов и замков, растворялся в лесах и болотах и не ведал ни времени, ни смерти. Иногда лишь среди ближайших помощников Арфарры проносились невероятные байки о затерянном в горах сельце, жители которого до сих пор не знали о свержении династии Амаридов, или деревеньке на побережье, где жители каждый год делали себе бога из меда и муки, которому они поклонялись, а через год они этого бога съедали и делали себе нового, а еще выше в горах жили глупые люди, у которых не было богов, а были одни колдуны, и которые не знали ни об империи, ни о королевстве.

А между тем от этих диких людей, вооруженных каменными стрелами и копьями, обернутыми паклей, которые они поджигали перед тем, как бросить во врага, могло зависеть очень многое.

Особенно Арфарру интересовала та клановая система, которая была костяком ярмарки и ради вступления в которую, — а не для купли-продажи приходили сюда люди на самом деле. Она представляла собой как бы альтернативу и способу объединения знати — в рода, и способу объединения горожан — в цехи, и она была не менее жестокой и эгоистичной. Крестьяне из разных кланов ходили стенка на стенку только, чтобы доказать, что они клан.

И поэтому, когда весь этот странный народ повылез из щелей и приехал по своим делам на ярмарку Золотого Государя, Арфарра-советник принял их с величайшим почетом, а когда накануне открытия ярмарки выяснилось, что у ярмарки возник какой-то спор с одним из арендаторов в Мертвом городе, тотчас же послал советника Ванвейлена спор уладить. Советник Ванвейлен, не торгуясь, купил у арендатора спорную землю по тройной цене, и тут же подарил ее бывшему с ним старейшине одного из кланов-владельцев ярмарки.

От жилища арендатора Ванвейлен и старейшина Лах (которому, впрочем, было лет сорок, — это был довольно плотный и высокий детина в желтой рубахе, перепоясанной белым платком) — поехали к главным воротам ярмарки, по дороге, усыпанной повозками, осликами и пешими людьми с огромными узлами. Всадников, кроме них двоих, не было. Цеха запрещали своим членам торговать на ярмарке. Высшая знать тоже не спешила толкаться среди простого народа, выслушивать непременных ярмарочных шутов и платить деньгами за то, что крепостные дают даром. На ярмарку съезжался подлый народ из окрестных деревень да паломники к храму Золотого Государя.

Ярмарка была живым свидетельством разобщенности королевства: словно землю нарубили лапшой, и в каждой лапшинке установили свои порядки и гордость.

Старейшина то рассказывал Ванвейлену о сельской жизни, то возмущался арендатором-спорщиком и городским судом, присудившим ему землю. Не надо было покупать у него землю, а надо было поставить каналью перед судьями ярмарки, да и велеть пройти божий суд…

Вечно господин Арфарра потворствует городским, — жаловался крестьянин, — а ведь у нас в кланах побольше будет, чем у них в цехах. У меня только в клане, — сто шесть половинок деревень, да треть крестьян из приморских владений графа Арпеша, да половина крестьян из владений Третьего Енота.

— А правда, — спросил Ванвейлен, — что на ярмарке запрещено продавать что-либо людям, не состоящим в клане?

— Само собой.

— Почему?

Старейшина безмерно удивился.

— Ты подумай, — сказал он, — ты когда рыбу ешь, ты куда кость денешь? Ты же не оставишь ее там, где ее может взять какой-то другой человек и наслать на тебя порчу? Ты же положишь кость в мешочек и будешь носить с собой, а иначе ты, клянусь богами, недоумок и глупость!

Советник Ванвейлен согласился, что кости от съеденной рыбы выбрасывать опасно, потому что не хотел, чтобы народ считал его недоумком.

— Ну вот. А если ты горшок вылепил? Как ты различишь, где начался горшок и кончился человека? Ты же не отдашь его в такие руки, которые на тебя через этот горшок нашлют на тебя порчу? Его же продать опаснее, чем ребенка. Ведь если ты, к примеру, колдун, то что тебе стоит купить горшок, поколдовать, разбить его — и нет человека! Однако, если у тебя есть клан, — то и у нас есть право тебя судить. А у тебя — право выкупить ущерб, нанесенный мирозданию. А если клана нет, то и права нет. То есть мы, конечно, можем тебя убить. Но ведь это уже не право, а еще один ущерб мирозданию. Поэтому без клана на ярмарку нельзя.